Светлана Колбанёва, переводчица
Году в 2017 я получила от знакомого калининградского историка Дениса Дунаевского письмо, содержание которого обладало для меня редкой ценностью. В нём была фотокопия машинописной «Бобовой речи» архитектора Фридриха Ларса, датированной 1936 годом, о которой я думала, что её вообще не существует.
При первом же прочтении стало ясно, что это содержательный, очень интересный доклад, живописный в буквальном смысле слова, потому что текст был задуман как пояснение к папке с восемью рисунками «Город Канта», которые Фридрих Ларс создал в 1936 году.
Великая троица архитекторов – Фридрих Ларс, Ханс Хопп и Фридрих Хайтман – внесла определяющий вклад в формирование облика Кёнигсберга. Ларс родился в 1880 году, учился в Берлине и в 1908 году вернулся на родину, уже будучи признанным мастером, лауреатом премии имени Шинкеля. До 1934 года Фридрих Ларс был профессором здешней Академии художеств и практикующим архитектором. Так, он проектировал «Кунстхалле» на Верхнем озере, земельную финансовую службу (ныне здание правительства Калининградской области) и новое здание Академии художеств в районе Ратсхоф.
Фридрих Ларс 1880 – 1964
Ханс Хопп 1890 – 1971
Фридрих Хайтманн 1853 – 1921
Многие работы Ларса, прежде всего это надгробие Иммануила Канта у стен Кёнигсбергского собора, сохранились до наших дней и принадлежат к числу наиболее известных достопримечательностей Калининграда. Но эта «бобовая речь» долгое время оставалась неизвестной – слухи о ней ходили, но не было точных сведений об объёме и содержании текста. Благодаря активным поискам и большой поддержке со стороны потомков Фридриха Ларса, прежде всего внучки архитектора Ангелы Амон, нашему обществу «Друзья Канта и Кёнигсберга» впервые удалось обнаружить в семейных архивах оригинал «Бобовой речи», оцифровать его и перевести на русский язык. Перед вами – его первая полноценная публикация.
Эта «Бобовая речь» позволит нам совершить увлекательное путешествие вглубь XVIII века, в тот Кёнигсберг, который видел Иммануил Кант и который изобразил на своих рисунках Фридрих Ларс. Приятного чтения!
Архитектор проф. Фридрих Ларс 1880 – 1964 гг.
Речь Бобового короля Общества друзей Канта
22 апреля 1936 г.
К Бобовому ужину 22 апреля 1936 года.
Город Канта.
Со времён Канта Кёнигсберг настолько изменился, что кто-то, кто знает наш город только в его нынешнем состоянии, вряд ли сможет составить себе верное представление о городе XVIII века. Конечно, до сих пор сохранилось довольно много зданий, которые существовали уже во времена Канта, церкви, ратуши, дворцы знати и дома бюргеров всё ещё стоят в большом количестве, но отсутствуют взаимосвязи. Между ними построены дома XIX века, и это мешает созданию единообразного городского пейзажа. Исключением является только складской квартал (букв. шпайхерштадт, „город складов“, исторический квартал в центре Кёнигсберга – прим.перев.). Придётся прибегнуть к помощи старинных картин, рисунков и литографий, чтобы вновь оживить город Канта. Но так как из-за художественной манеры, принятой в те давние времена, многое выглядит для нас чужим и далёким от реальности, я создал папку из восьми листов, которую хочу передать вам, с изображениями примечательных точек города, которые выбрал из проспектов (видимо, туристических проспектов – прим.перев.) и изобразил так, будто они всё ещё существуют. Я также благодарю директора Андерсонa [1] за любезное предоставление в моё распоряжение коллекций Музея городской истории.
Как известно, в тот же год, когда Кант появился на свет в Форштадте (букв. пригород; в начале XVIII века предместье Кёнигсберга – прим. перев.), три города – Альтштадт, Кнайпхоф и Лёбенихт – объединились с городскими и княжескими слободами и пригородами в единое целое. До тех пор символом их общей принадлежности мог считаться лишь замок властителя этих земель, возвышавшийся над ними, а с 1626 года – обширная сеть оборонительных валов и бастионов, общей протяжённостью 15 километров, раскинувшаяся далеко на окраинах вокруг городского центра, который составляли три старых города с их средневековыми стенами и башнями. Эти оборонительные валы, рассчитанные и построенные “на вырост”, были признаком расчёта на то, что Кёнигсберг на все будущие времена останется резиденцией бранденбургско-прусских правителей. История распорядилась иначе. Бранденбургские курфюрсты по окончании Тридцатилетней войны вернулись в Берлин. Первый король Пруссии попытался сделать Кёнигсберг хотя бы второй резиденцией, но его преемник, ещё за 10 лет до рождения Канта, положил этому конец, причём довольно явно. По приказу Фридриха Вильгельма I дальнейшее строительство великолепного барочного дворца-резиденции было остановлено. От всех надежд на статус столичного города у кёнигсбержцев остались только чересчур большие бастионные укрепления и красивое название “столица и город-резиденция”.
Население росло очень медленно. Около 1700 г. в городе проживало 40 600 жителей, в 1814 году, то есть 100 лет спустя, насчитывалось 53 749 душ – не считая 2727 военнослужащих. То есть, при жизни Канта Кёнигсберг был населён ненамного более, чем сегодня Инстербург или Алленштайн (ныне Черняховск в Калининградской области и Ольштын в Польской Республике – прим.перев.). Но конечно, по значению он намного превосходил оба этих города. Сам Кант нашёл для своего родного города точные и горделивые слова:
«Большой город, центр государства, в котором находятся правительственные учреждения и имеется университет (для культуры наук), город, удобный для морской торговли, расположение которого на реке содействует общению между внутренними частями страны и прилегающими или отдалёнными странами, где говорят на других языках и где царят иные нравы, — такой город, как Кёнигсберг на Прегеле, можно признать подходящим местом для расширения знания и человека, и света. Здесь и без путешествия можно приобрести такое знание.»-[2]
Если хочется воздать должное тогдашнему значению Кёнигсберга, то скорее его нужно сравнивать с нынешним Гамбургом или Бременом, чем с Инстербургом или Алленштайном. Несмотря на всего 45 000 жителей.
Градостроительная структура города решающим образом была обусловлена диспропорцией между числом жителей и размерами наружного оборонительного кольца. Замок и 3 города составляли густонаселённое ядро, зона между этим ядром и вальными укреплениями превратилась в ярко выраженный город-сад, заселённый слабо.
Давайте сначала посмотрим на это ядро.
Замок стал административным зданием и лишь изредка служил для постоя во время визитов монарших особ. В северном крыле, которое Кант видел из окна своего кабинета, находились, помимо прочего, янтарная палата, склад шерсти, соляная фактория, учреждение для призрения бедняков из сельской местности, коллегия по опеке над сиротами и несовершеннолетними, фискальная служба, медицинская коллегия и «Монтис Пиетатис» (особый вид благотворительного фонда – прим.перев.), министерство бюджета, консистория, криминальная коллегия, архив и склад бумаги для изготовления карт (особая плотная бумага, на которой печатались географические карты – прим.перев.) и т. д. Прямо слышится, как песок сыплется на эти деловые документы – но я просто хотел перечислить эти названия, потому что они так мило звучат в стиле эпохи рококо. Снаружи замок выглядел достаточно живописно, как вы можете заметить на моём рисунке. Когда Иог. Готфрид Хассе[3], один из сотрапезников Канта, описывает его дом в Принценгассе (букв. Принцев переулок, ошибка автора, на самом деле дом Канта находился на Принцессинштрассе – прим.перев.), он говорит:
«Дом был несколько старинный, располагался на проходной, но не самой оживлённой улице, и задней стороной выходил на сады и замковые рвы, а также на тыльную часть многовекового замка с башнями, тюрьмами и совами. Весной и летом эта местность была довольно романтичной: разве что он (Кант) не особо этим наслаждался – просто видел» [4]. – На рисунке вы можете увидеть справа перед круглой башней так называемую стрелецкую. Там сидели арестанты замка, которые своим вечным пением настолько испортили Канту радость от музыки, что ему опротивело и “хныканье” в замковой церкви – так он это называл, да и вообще о музыке он говорил, что она характеризуется недостатком обходительности (ориг. устар. Urbanität, урбанности – прим.перев.). Вдалеке видна башня Лёбенихтской церкви, на которую Кант обычно устремлял взгляд, когда в размышлениях стоял перед печью. Возможно, именно глядя на эту башню, он сделал тонкое наблюдение, что «человек часто приходит к тому, что принимает субъективность силы своего воображения за объективность, и, не видя углов отдалённой башни, считает её круглой[5]».
Со времён средневековья эти 3 города мало изменили свой общий облик. Это всё ещё были втиснутые в пространство внутри оборонительных стен с башенками маленькие города-крепости, где узкие высокие дома стояли на узких улицах, далеко не везде вымощенных камнем, ширина которых к тому же ещё более уменьшалась из-за пристроек и крылец с приступками перед входными дверями. Даже Лёбенихт, который, как и весь Закхайм, выгорел в 1764 году, был отстроен заново с использованием оставшихся стен, и общий вид его не сильно отличался от того, что был до пожара. Магазинных фасадов и витрин с навязчивой рекламой ещё не существовало, разве что какой-нибудь торговец выставлял скромный образец своих товаров в высокое окно горницы. Фасадов средневековых домов, построенных из красного кирпича, уже не было видно, в соответствии с модой того времени они были соответствующим образом оштукатурены и наряжены, уличные фасады украшены карнизами “под старину” и облицованы плиткой. Лишь на старых надвратных и крепостных башнях частично видна была каменная кладка.
Кант почти ничего не говорил об архитектуре. Видимо, он думал о чём-то другом, когда совершал свою обычную послеобеденную прогулку. Я нашёл только одно случайное наблюдение, он пишет:
«Подобно тому, как здание, на котором изображены как бы высеченные камни, производит столь же благородное впечатление, как если бы оно действительно было сложено из таких камней, а прилепленные карнизы и пилястры создают видимость прочности, хотя они не имеют опоры и ничего не поддерживают, точно так же блистают и показные добродетели, мишура мудрости и приукрашенные заслуги[6].»
Эта смесь признания и неловкости довольно хорошо описывает монументальную архитектуру оштукатуривания XVII и XVIII веков, которая, однако, сильно зависела от форм каменного строительства. Конечно, вид города не мог сравниться с великолепием Данцига – этому изначально мешала раздробленность на три города – тем не менее, здесь было немало привлекательных архитектурных видов. В качестве примера я приведу Альтштадтскую приходскую церковь с расположенным за ней замком, вид, который открывался, если идти от Кнайпхофской Ланггассе (букв. Кнайпхофский длинный переулок, главная улица острова Кнайпхоф – прим.перев.). Затем “Зелёные ворота”, возвышавшиеся на южном окончании Кнайпхофской Ланггассе, рядом с биржей, стоявшей на сваях в воде, которая была построена из дерева – несмотря на то, что колонны и карнизы должны были создать впечатление, как будто она построена из камня. На этой же картине слева вы видите длинные ряды складов Ластадии. Этот складской район всё еще хорошо сохранился, и это самое оригинальное, что осталось у нас от старого Кёнигсберга.
Эти же склады и так называемый “Красный кран” вы видите и на картине, изображающей порт. Здесь справа от Хундегатта видны замок и Альтштадтская приходская церковь Св.Николая. Это изображение нарисовано с точки, где на Форштадтской стороне возвышался так называемый “Зелёный кран”. Здесь, в порту в XVIII веке порой теснились у деревянных пристаней фрегаты, шхуны, быстроходные бриги, лихтеры, бординги (бординг или борден – рег.балт. судно, служащее для перевозки груза на корабль или с корабля, если последний стоит на рейде и не может войти в гавань, прим.перев.) и плоскодонки-витинны. Даже в период русской оккупации во время Семилетней войны дела в кёнигсбергской торговле шли относительно хорошо. А в 1784 году в Пиллау заходили 1964 судна. У больших кранов с мощными ходовыми колёсами явно было много работы.
На бирже и на Зелёном мосту перед ней – а летом также в Юнкерском саду за биржей – во время биржевых торгов толпились коммерсанты и судовладельцы, капитаны в поисках фрахта для своих судов, представители всех наций от России до Испании. Городские музыканты трубили с галереи Зелёных ворот.
Кто хочет составить себе живое представление о тогдашней жизни и суете в Кёнигсбергском порту, пусть прочитает соответствующие главы в мемуарах Неттельбека[7], известного защитника Кольберга (ныне Колобжег, Польша – прим.перев.), который во время Семилетней войны проживал у нас на улице Нойер Грабен. Будучи капитаном бординга, он ходил между Кёнигсбергом, Пиллау и Эльбингом. Капитан судна «Почтовый всадник», он возил зерно из Кёнигсберга в Штеттин, вино из Штеттина в Кёнигсберг, а однажды должен был отвезти для русских сапоги в Ригу, прихватив при этом кёнигсбержку мадам В., которая вместе с одним русским офицером сбежала от мужа. В 1763 году на Кёнигсбергской верфи по его заказу было построено его собственное судно вместимостью в 80 ластов (средневековая мера вместимости судна, равная 2 регистровым тоннам – прим.перев.), чтобы доставлять соль из Нуармутье (фр. Noirmoutier — остров у атлантического побережья Франции в департаменте Вандея, неподалёку от устья Луары, на котором широко развито было производство морской соли путём выпаривания – прим.перев.). в Кёнигсберг – торговля солью процветала в Кёнигсберге. У “Зелёного крана” он затопил голландское (торговое) судно, чей груз конопли загорелся, вследствие этого проступка его вызвали в адмиралтейство, но в конце концов похвалили за его быструю решимость. При живейшем участии любопытного населения он снова поднимает судно – «а также бординг вдовы Ролофф, который в бурю потерпел крушение у Зелёного моста и т.д.»
Наконец, стоит прочитать трагикомическую историю о том, как он во время большого пожара 1764 года на маленькой лодке спасает толстуху-жену одного винокура из Лёбенихта, и старуху с Закхайма с её ящиками, в которых она держала кур и уток, а к нему обращалась на старом добром восточнопрусском наречии «Серденько моё, кораблик золотой» и «Ах ты ж божечки».
Читая все его рассказы, можно почувствовать, какая пёстрая жизнь царила здесь, на этой «оживлённой торговой площадке», как он называет Кёнигсберг.
Во внешних районах города, на зелёных лугах между городским ядром и вальными укреплениями, всё выглядело совсем иначе. Как уже было сказано, этот район был малонаселённым, так как основная масса кёнигсбержцев всё ещё проживала в центре города. Только на главных улицах застройка была более плотной. А в основном здесь между высокими церквями, несколькими имениями аристократов и большими садами богатых купцов селились мелкие бюргеры, которые вели наполовину сельскохозяйственный образ жизни. На изображении Жёлтой башни вы видите, что эта редкая застройка начиналась сразу же за пределами средневековых Альтштадтских стен. Но я нарисовал эту картинку, чтобы показать вам, как эта Жёлтая башня, которая ныне увенчана скошенной двускатной крышей, выглядела изначально и в то время. Существует легенда, что раньше у этой башни была зубчатая корона, а перед этим конический купол. Придумал эту легенду старый Хенше[8], который ещё мальчиком в 1800 году видел старую кровлю, но в его воспоминаниях светлые стены смешались с тёмными бойницами и превратились в образ зубчатого венка. Эти бойницы частью были замурованы, но некоторые из них существуют до сих пор.
Справа на картине, позади заросшего рва, который отводил воду из замкового рва через бывший Альтштадтский ров в реку Прегель, вы видите деревья в саду Лесгеванговского приюта (основан на пожертвование министра госбюджета Иоганна Фридриха фон Лесгеванга в 1758 году – прим.перев.). Характер вального укрепления соответствовал садовой идиллии окраины города. Зелёный холмистый венок бастионов раньше выглядел не слишком воинственным, как и маленькие сторожки, перед которыми грелись на солнышке вахтенные солдаты и сборщики акцизов. На одном из бастионов, на месте нынешней обсерватории, тогда стояла даже ветряная мельница. Снаружи над лугами и полями взмывали в воздух жаворонки, внутри в садовых зарослях трепыхались соловьи. Но чтобы вы не думали, что тут был настоящий рай на земле, я хотел бы дополнить эту картину несколькими замечаниями. Улицы кое-где выглядели довольно неопрятно. Деревянные заборы стояли криво, проезжая часть не везде была вымощена камнем и с трудом содержалась в чистоте. Люди держали скот, вплоть до XVIII века даже свиней, а где скот, там и кучи навоза. Неттельбек рассказывает, как в 1778 году он проходил мимо своего бывшего дома на Нойер Грабен и услышал, как кто-то воскликнул: «Хоссподи боже! Только посмотрите! Капитан Неттельбек собственной персоной! прозвучал женский голос из открытого окна того самого дома. Подняв глаза, я заметил женщину, которая собиралась вытряхнуть на улицу тарелку рыбных костей и т.д.» Если учесть, что канализации не было, и что канавы, протекавшие через город, использовались, среди прочего, для смывания в общественных отхожих местах, то не стоит удивляться тому, что в воздухе носились разнообразные ароматы, и что Кант пришёл к следующим объяснениям: «Какой орган чувств является наиболее неблагодарным и, по-видимому, наиболее необязательным? Это обоняние. Не стоит его культивировать или даже развивать, чтобы наслаждаться, потому что объектов отвращения (особенно в густонаселённых местах) больше, чем приятностей —»[9]
Но в конце концов, так обстояли дела во всех городах того времени, не только в Кёнигсберге. А многочисленные сады, о которых я говорил, возможно, как раз делали это бедственное положение более терпимым.
Сегодня большинство этих садов исчезло. Кое-где сохранились отдельные остатки, например, на Замковом пруду и на Кёнигштрассе; только сад Цшокшского приюта на Нойер Грабен, в XVIII веке бывший садом Сатургуса, коммерции советника, ещё передаёт представление об изяществе сада в стиле рококо. Разросшиеся заросли кустарника, над которыми явно долгое время трудились садовые ножницы, несколько каменных фигур, пара элегантно украшенных каменных ваз и „ракушечный грот“ (особый вид садово-парковой архитектуры, популярный в эпоху рококо, небольшой домик, в декоре которого использовался мотив ракушки – прим.перев.) позволяют понять, какой восхитительный, тончайшим образом обустроенный сад здесь был когда-то. Поэт Иоганн Фридрих Лаусон[10], учитель Соборной школы, в 1754 году описал этот сад в стихах. Вот пример:
«—- Похоже, чудный сад
ждёт, что я взгляну на его редкое великолепие.
Лишь сделаешь два шага в нём,
как предстаёт перед глазами куст цветов,
он украшает широкий проход перед оранжереями,
и восемь статуй, высеченных в камне, кажется, вот-вот заговорят…»
Во времена Канта было много подобных аккуратно устроенных живых изгородей и садов с цветами и деревьями – они указаны на известном городском плане Мюллера 1814 года (ошибка автора; городской план Кёнигсберга работы Иоганна Валериана Мюллера вышел в 1815 году – прим.перев.), – так что Кант вполне мог цитировать тогдашнее привычное представление, чтобы точнее показать противоположность прекрасного и возвышенного: «Высокие дубы и одинокие тени в священной роще возвышенны, а цветочные клумбы, низкие кустарниковые изгороди и фигурно обрезанные деревья прекрасны[11]»—-
Когда в 1783 году Кант переехал из центра города в эту садовую зону, у него, наверное, было такое же чувство, как у наших родителей, бабушек и дедушек, когда они выезжали в район Хуфен. Философская дамба, известная как место кантовских прогулок, тоже располагалась не перед городскими воротами, а внутри оборонительного вала. Это была высокая, обсаженная деревьями дорога, ведущая в обход казённых лугов между крепостью Фридрихсбург и местом, на котором позднее и до совсем недавнего времени стоял старый Главный вокзал. По всей видимости, эта тропа была популярным местом прогулок кёнигсбержцев. Пастор Кристиан Фридрих Путтлих[12] записывает 18 апреля 1785 года:
«Я попытался пройтись по философской тропе и думал, что там всё ещё лежит лёд, снег или полно воды, так что пройти будет тяжело, но как же я был поражён и полон внутренней радости, когда обнаружил, что дорога сухая, как в коридоре. Я встретил много людей, а также профессора Канта, который тоже прогуливался здесь, одинокий и погружённый в размышления».
Последний лист из моей папки переносит нас из города в район Хуфен, на место, где сейчас возвышается Хуфенская гимназия. Здесь находился летний дом диакона Васянского. Многим из нас он известен как увеселительное заведение под названием „Хуфенская терраса“ (букв. „Хуфен-Террассе“, загородный ресторан с танцзалом – прим.перев.). Этот дом играет определённую роль в последние годы жизни Канта».
«Чтобы возвыситься над своей ослабленностью, он всегда утешал себя зимой и ближе к весне мыслями о лете. Он надеялся, что сможет часто выезжать, хотел переехать на несколько дней в деревню, арендовать сельский домик и наслаждаться свежим воздухом. В июле 1802 года это было до некоторой степени реализовано. Мы отвезли его после застолья, в один прекрасный летний день, в летний дом г-на диакона Васянского, в четверти мили от города; он был очень доволен поездкой, наслаждался, вопреки своей привычке, чашкой кофе, несколькими чашками чая, куда наливал то воду, то чай (называя это “плюхать”), выкурил трубку табака и был так доволен, что потом даже на некоторое время завёл у себя чае- и кофепитие после еды, после этого хорошо спал, и такой выезд был повторён ещё несколько раз, однако, заметного улучшения это ему не принесло[13].»
В последней поездке он был уже очень беспокойным и нетерпеливым, как рассказывает сам Васянский, и всё время хотел домой.
Дом этот сейчас исчез, жилой дом Канта на Принцессин-штрассе снесён. Большинство объектов его времени, которые я изобразил на своих рисунках, исчезли или сильно изменились. Но многое всё ещё тут. Нужно лишь с любовью идти по следу. Мне уже даже радостно, когда на тихих боковых улочках я обнаруживаю мостовую столь ухабистую, что она явно сохранилась со времён Канта. Тогда я наступаю на камни с определённым благоговением. Хорошо, что нам известно так много мелких черт Канта – и пусть они порой причудливы -, которые связывают его с родным городом и, следовательно, с нами. Они дают нам возможность не только преклоняться перед ним, но и любить его! Я посвящаю этот бокал памяти нашего великого земляка И. К.
Примечания:
[1] Эдуард Андерсон (1873 – 1947) – немецкий художник-пейзажист, учился в Кёнигсбергской Академии художеств. Был инициатором создания художественной галереи в Кёнигсбергском замке, инициатором создания в 1927 году музея городской истории в Кнайпхофской ратуше и его первым директором.
[2] „Антропология с прагматической точки зрения» (1798).
[3] Иоганн Готтфрид Хассе (1759 – 1806), немецкий евангелический теолог и востоковед. Был преемником Канта в Кёнигсбергском университетском сенате, когда тот в 1801 году отошёл от университетской деятельности. В последние три года жизни великого философа был постоянным гостем в его доме.
[4] Johann Gottfried Hasse: Letzte Äußerungen Kants von einem seiner Tischgenossen. 2.Abdruck. F. Nicolovius, Königsberg 1804 (Иоганн Готтфрид Хассе: Последние высказывания Канта от одного из его сотрапезников, 2-я перепечатка, Ф. Николовиус, Кёнигсберг 1804).
[5]«Антропология с прагматической точки зрения» (1798).
[6]«Наблюдения над чувством прекрасного и возвышенного» (1764).
[7] Йоахим Кристиан Неттельбек (1738 – 1824), немецкий мореплаватель, участник обороны Кольберга в 1807 году во время наполеоновских войн, прославился благодаря публикации его дневников.
[8]Август Вильгельм Хенше (1798-1889), кёнигсбергский историк, автор книги «Гербы и печати королевской столицы и резиденции Кёнигсберга».
[9] «Антропология с прагматической точки зрения» (1798).
[10]Иоганн Фридрих Лаусон (Лаузон) (1727 – 1783), кёнигсбергский поэт, учился в Collegium Fridericianum, преподавал в Лёбенихтской, а также в Кнайпхофской Соборной школе. Известен своими дружескими отношениями с Гиппелем и Гаманном.
[11] «Наблюдения над чувством прекрасного и возвышенного» (1764).
[12]Кристиан Фридрих Путтлих (1763-1836), евангелический пастор и педагог. Известен тем, что записал «Лекции о физической географии господина профессора Канта» / „Vorlesungen über die physische Geographie von Herrn Professor Kant nachgeschrieben von Christian Friedrich Puttlich Königsberg den zwölften des Julius angefangen 1785 // Geendigt den 16ten December 1785 // C. F. Puttlich. 1785 den 24ten Decemb.“
[13] Johann Gottfried Hasse: Letzte Äußerungen Kants von einem seiner Tischgenossen. 2.Abdruck. F. Nicolovius, Königsberg 1804 (Иоганн Готтфрид Хассе: Последние высказывания Канта от одного из его сотрапезников, 2-я перепечатка, Ф. Николовиус, Кёнигсберг 1804).
Рисунки Фридриха Ларса
Фото: Друзья Канта и Кëнигсберга
Фотограф: Winfried Reinhardt
Перевод с немецкого – Светлана Колбанëва, декабрь 2020 года.
